МЕСТО И ДАТА РОЖДЕНИЯ, ВОЗРАСТ
Нью-Йорк, Бронкс, 6.01.1983, 32 года
РОД ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Состоит в Бешеных Восьмерках более 4-х лет; в силу глубоких познаний родных подворотен Бронкса и Гарлема и по долгу службы знает всех и вся, карает неверных и бдит о поставках фейрума, первая на очереди навести шороху и всегда за любой кипиш, кроме голодовки. До Восьмерок с малолетства работала на своего дядьку, приторговывая пурпуром. С 2008 до 2011 года постоянно, а с 2011 года частично работает в оружейном магазине "Guns N' Roses" в Гарлеме.
ФЕЙРУМНОСТЬ
Альфа-фейрумная
СВОЙСТВО 
Нечувствительность к боли

---

БЛИЖАЙШИЕ РОДСТВЕННИКИ
† Адам Рипли, отец
† Джонни Даггер, дядя, брат матери
Иден Рипли, мать, лояльна Пурпурной Семье
Закария Джетро, бывший муж, лоялен Пурпурной Семье
Итан Даггер, двоюродный брат
Хайден Даггер, двоюродная сестра

НАВЫКИ И УМЕНИЯ
Развитая интуиция и хваткий ум в восьмидесяти процентах из ста её не подводят; Ада хорошо разбирается в людях, её первое впечатление обычно не обманывает. Располагает к себе живым непосредственным поведением, ироничностью и умением выслушать. Переговорит кого  угодно и с радостью разбавит неловкий разговор. Ада ценит дружбу, лояльность и верность превыше всего, редко о чем жалуется и всегда держит рот на замке, что делает ее бесценным другом и коллегой. Владеет огнестрельным оружием с 11 лет, и всегда при себе, помимо прочего, держит любимейший старый сорок третий глок, купленный когда-то на первые заработанные деньги. За последние несколько лет поднаторела в рукопашке, но предпочитает стрелять прежде, чем махать кулаками. Любит эпатировать публику, развлекается вплоть до членовредительства и жаждет острых ощущений (в последнее время всё чаще). Есть способности к диджеингу — так она раньше рейвила в "Паддинг Пай", до того, как стала Восьмеркой. Обожает любого рода шутки, обладательница заразительного смеха и бесноватой, широкой улыбки. Легка на подъем и преданна своей банде, второй семье. Не любит прошлое, мать и скуку, плохо следит за собой в плане нормальных питания и сна, не следит за мелкими (и даже крупными не очень) травмами.
ВНЕШНИЕ ПРИМЕТЫ
Худая, резкая, с приятной хрипотцой в голосе и внимательным взглядом. Улыбчива 24/7, даже в неудачные дни. Таскает любые шмотки, даже с чужого плеча, коротко и заковыристо стрижется, при этом умудряется не скатываться в угловатого подростка. Может себе позволить парадные выходы, если очень по приколу именно сегодня. Тело Ады покрыто разнокалиберными шрамами, часть которых она перебила татуировками — так, в частности, у нее заполнены оба рукава, потому что руки пострадали больше всего. У Ады всегда найдется парочка свежих ожогов и порезов, поэтому некоторые наколки выгорели и так смялись, что стали неразборчивыми.
ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ
— Куришь? — она достает увесистую пачку, в которой уже не хватает пары-тройки штук, — а я курю.
Помолчав, затянувшись, как следует, добавляет:
— Наверстываю упущенное.
Четырнадцатый этаж стройки на Бостон роуд, дым смешивается с туманом. Мы еще застаем, как за заливом гаснут огни высоток.

К утру, когда последний забулдыга прячет нос под рваный воротник и отползает в тень, тишина наконец приходит в Бронкс. Всего на несколько часов; и мы безрассудно этим пользуемся. Наверху нет запаха мочи и гари, которым пропитывается куртка, стоит пройти хоть два квартала. Наверху легче говорится.
Наверху город встречает нас антрацитом оконных стёкол, блестящим стальным небом. И её улыбка вспарывает небу брюхо совершенно внезапно, без предупреждения. Ада режет Нью-Йорк без ножа в самую пику очередного говённого дня. Грешница, не меньше.

— Далеко не самый страшный мой грешок, — она смеется, наклоняясь ко мне подкурить над самым краем пропасти; туман съедает высоту и страх. Не чувствовать боли в городе, говорит она доверительно, которому боль и служит электричеством — вот где непростительное кощунство. Ада водит пальцем по контуру далекого даунтауна, где на наших глазах люди выщёлкивают выключателями ночное блядство, мерзость, вонь, насилие и могильный холод настойчивых мыслей, переключаясь на обыденные вопросы, вроде, будет ли сегодня дождь.
Нью-Йорк корежит от её довольного оскала. Он все 32 года жизни глотал её, не жуя, пытаясь восстановить баланс сил и справедливости.
Но, заметив мой взгляд, она качает головой.

— Не-не-не, — Ада Рипли закуривает вторую и прячет искры в глазах за огоньком зажигалки с гравировкой "8", — я была везучей сучьей дочерью, во всех смыслах.
И она рассказывает, что хотела раздать себя по куску еще с тех пор, как осознала, что неспособна страдать физически — лишь бы не видеть черных синяков, потухших глаз, посиневших пальцев младших детей в доме. Что дралась со взрослыми до мяса, до кровавых вздувающихся пузырей, до исполосованных ногтями вен на руках. Лежать потом, забившись в застенок подальше от брата и сестры, и часами смотреть, как кровь затекает в щели между досками, и прислушиваться к себе с изумлением, горечью и диким горячечным восторгом.

Я задаюсь вопросом, какая семья такое допустит.
— Это я семьей не назову, — она делается спокойной и незыблемой, как статуэтка из черного мрамора, горгулья на краю нашего собственного нотр-дама. — Да, у меня был отец, и всё, что он передал мне по наследству, — фейрум в крови, который сам заполучил за два года до моего рождения.
Ада знает, что он служил в Гуаме и был в экспедиционной разведке, когда их в 1980 бросили на засекреченный объект в Марианской впадине. Позже Адама Рипли перевели в Окленд поддерживать логистику отправок фейрита в ближайшую лабораторию USGS, где впервые и занялись извлечением фейрума. Полгода спустя произошел несчастный случай, и Адам получил столько вещества в кровь, что чуть не помешался и не умер, в результате чего был уволен из армии по состоянию здоровья с небольшой пенсией без выслуги лет.

По пути в родной Мэн старшего Рипли по неизвестным причинам занесло в Нью-Йорк, где он осел переваривать открывшуюся способность. Стресс и загубленные амбиции снимал, как мог; в ход шли любые методы достижения социального дна. Через полгода Адам пил и работал вышибалой в притоне Южного Бронкса, где в итоге обрюхатил Иден, дочь хозяйки — и родилась Ада Ли Рипли.
— Это потом Иден стала элитной маман, — улыбка Ады напоминает звериную гримасу, — тогда она была одной из элитных проституток, которой немножечко не повезло. Но худшей блядью семейства Даггер был Джонни, её брат, с которым отец свел немедленное и весьма плодотворное знакомство.

Из этого я делаю вывод, что семья — не ее любимая тема от слова вообще.

Она рассказывает, что у Джонни и Адама родилась идея небольшого семейного бизнеса по сбыту пурпура в Бронксе, а затем и в Гарлеме, подальше от Семьи. Пока первый решал дела на месте, второй месяцами пропадал в Калифорнии, занимаясь поставками нелегального фейрума. Сбывать вещество через проституток на протяжении многих лет помогала Иден, но позже Семья отхватила этот кусок заработка, и тогда на сцену вышли дети.
— Я с пяти лет таскалась по улицам, разнося дурь. Меня им послал сам боженька. Побьют — ну да и похуй, она же все равно не почувствует. Остальным так не повезло. В 11 я переехала к дядьке насовсем; мы с младшей двоюродной сестрой ишачили на улицах, позже маленький брат набирал дурь по шприцам. На нас и детях нескольких других проституток держалась небольшая сеть. Если ты пробовал сбежать, Джонни выискивал тебя и забивал до полусмерти. Единственным способом облегчить жизнь мелким было облегчить жизнь фирме — поэтому я вывозила на себе любые поручения. К двадцати двум нервы сдали. Последней каплей стала смерть отца.

Ада мрачнеет, и сразу становится тускло, будто свет выключили и здесь.

— С ним творилась совершенно особая магия, — медленно и непривычно для себя жует она слова, — будто не осталось в мире ничего, что могло бы превратить его в живого человека. Он все пробовал и пробовал по всякому себя убивать, чтобы не умереть по-настоящему, и однажды таки убил, взаправду.
Мы сдали позиции сразу же. Джонни не умел ни с кем договариваться, но за фейрумом приходилось мотаться ему, и на хозяйстве осталась моя дражайшая мать. Тогда-то мы с Заком и дали дёру — обоим по 22 года, с острым желанием никогда больше не иметь дела с фейрумом. Лучшие четыре года в моей жизни до Восьмерок.

Закария Джетро был ее другом детства, соратником по работе и стал мужем, обещав ей две вещи — никогда не вспоминать о фейруме и её семье. И спустя четыре года нарушил и то, и другое — сел на фейрум и стал работать на Джонни.
Ада закрывает глаза.
— Я два года шарилась по Нью-Йорку, пыталась даже ненадолго уехать на родину отца, но ничего не вышло, да и младшего не хотелось бросать в городе одного. Сестра к тому времени пошла работать на Иден и скурвилась, а брат всегда был хорошим мальчишкой. Мы с ним вместе мечтали, что вот когда этот мир закончится, этот мудацкий боевик с элементами трагикомедии пойдет титрами, мы уедем куда-нибудь и откроем свою закусочную. Ей-богу, — она гогочет и внезапно замирает, прикладывая палец к губам и скашивая на меня глаза. — И знаешь, что? Мы нагадали верно. Все закончилось феерически, с фейерверками и радугой из задницы.

Все закончилось четыре года назад, рассказывает Ада, когда она ворвалась в ненавистный дом, пригнав в ответ на истеричный звонок брата, и застала зачистку Бешеных Восьмерок в самом ее, блядь, разгаре. Заняла место в партере в начале одного из первых актов широко известной в дальнейшем гарлемской постановки "Дядя Поджи на заре карьеры".

— Когда с Джонни было всё, Лео пошел к брату, к Итану, — и на мне повисло двое бугаев. Я криком захлебнулась, но глок отобрали, а больше тузов в кармане не было. Я впервые пожалела, что не обладаю возможностью испепелять на месте или что-нибудь в этом роде. Дома больше никого не было, вот так повезло мамуле, да?..
Помню только, что Лео в глаза мне аккуратненько так заглянул с приподнятой бровью, взял за подбородок, что чуть скулы не треснули, и вкрадчиво спросил, хочу ли я туда же, куда и многоуважаемый мистер-ебаный-Джонни. "Брата отпусти, а, — устало ответила я тогда, не до конца веря в происходящее, — брата отпусти, я его с пеленок таскала. Поебать мне на Джонни, он, гнида, имел нас обоих с рождения. Жаль, тут ещё нет его сестрёнки, пытавшейся подложить меня под любого клиента с моих тринадцати. Иден Даггер, ты должен знать". Я сказала ему, что нам плевать на Гарлем с его дележкой границ, лишь бы уйти из этого дома, сжечь его и больше ни о чем не вспоминать. Только пусть даст нам уйти. А хочет бить — пусть бьет меня, только я несу ответственность, поскольку наследую бизнес.

— Мы действительно сожгли дом тем вечером. Я спускалась по ступенькам на негнущихся ногах, и в ушах у меня во всю мощь серафимы на все лады выкрикивали Higway to hell; голова была пустой и гулкой. Они облили парадное бензином, и Лео протянул мне зажигалку — вот эту, кстати, эту самую, с цифрой 8 на боку, — молча глядя в глаза. Я помню, что на строчке "i'm on my way to the promise land" я никогда в жизни не чувствовала ничего правильнее. Шрамы у меня на руках белели в свете огня, и мы с Итаном смотрели, как всё превращается в пепел, до самого последнего угля.

— Ада. Поджи смачно плюнул моё имя тогда. Ада. Послушай-ка, девочка Ада. Передай-ка ты родне, что этот район будет зачищен и обжит заново. Что законы Восьмерок одни для всех, и мы пройдем по вот таким вот углям так, что ни один мускул не дрогнет.
Так он сказал, и пожар отражался в его глазах.
Вся моя семья здесь — вот, что я ответила. И — о, боги — сама не знала, насколько оказалась права.
Когда через месяц я, выгоревшая дотла, приволокла себя к Восьмеркам в бар, дядя Поджи внимательнейшим образом меня оглядел, издал довольное "угу", вытащил из кармана зажигалку и похлопал по плечу, мол, жги.

То, что Ада жжет, не поддаётся никакому сомнению. Четыре года назад наступило долгожданное детство, которого у неё никогда не было. Вот почему она, как подросток, тянет четвертую сигарету и хмыкает, улыбаясь коронной улыбкой во все тридцать два, с наглецой и хриплым мурлыканьем. Аде пришлось очень серьезно пересмотреть свои приоритеты. Ада не может жить нормальной жизнью, не может выбросить фейрум из своего существования — им пронизан нынешний мир, не доберется отомстить матери, которая той ночью предала родного брата и ужом скользнула к конкурентам.
Но Ада пойдет за дядей Поджи и остальными даже на тот свет, потому что только эти ребята по-настоящему могут понять, что ей довелось пережить, и научить, как ей быть теперь. Ада считает себя сыгранной в отбой еще при рождении, поэтому жжет себя напалмом ради блага Восьмерок, отыгрывается на мудаках вроде Джонни за всё, и играет на своём даре до упора. Руки все исполосованы, места под новые татуировки нет.

— Не говори так, — она резко обрывает меня на полуслове, — нет никакого дара. Это только последствия халатности нескольких уёбков в лаборатории. Мы все — крысы, расплодившиеся после эксперимента.
Знай, кто ты есть, и кем ты был, говорит она мне. Когда все пойдут друг против друга, не играй в супергероев, и стой только за своих. Мстителей не существует. Диси все так же сосет у Марвел, зашибая деньги во второсортных магазинах комиксов, Хранители живут в параллельной вселенной. Роршах больше не пишет дневников.
В переулках поутру все так же лежат собачьи туши, их просто не видно за туманом.
Или уже человечьи?
— Кто знает, — мы оба молчим, — всё и так катится в пекло.
Она хохочет так, что чуть не падает за край, и тушит сигарету.

---

СВЯЗЬ С ВАМИ	КАК ВЫ НАС НАШЛИ	ПЛАНЫ НА ИГРУ
из постоянного я проверяю только почту. это самый надежный способ быстро со мной связаться.	по рекламе на каком-то форуме в результате шатания в поисках "своей" ролевой.	планирую участие в криминальных и общих квестах; желание развивать характер персонажа в худшую сторону, поэтому только "за" любые мрачненькие вещи в игре, которые помогут с личным расшатыванием основ.

ПРОБНЫЙ ПОСТ

До поворота, за которым магия Бергена начинает потрошить ее нутро, две песни по три минуты тридцать секунд. До моста, с которого виден дом отца, один трек — размеренный худосочный бит; она любит слушать кричащее только когда бежит, но сейчас она движется медленно, как медуза сползает с руки обратно в воду.
Туве будет идти по подъему на улицу с поломанным фонарем, мигающим на всю округу, еще три долгих ханг-драма по восемь и одиннадцать. За это время солнце окончательно сядет и, наверное, не лизнет ее по оранжевой шапке, признав за свою. Не сегодня. Сегодня день в двадцать четыре часа и четыреста пятьдесят три музыкальных крика в никуда по венам ее наушников. Сегодня она шагает с музыкой и музыка плещется вровень с ее шапкой.
Зима накрыла и смяла ее, внесла сумятицу; снег заливается холодной водой во все дыры ее колготок, во все неровности ее лица, за губы, когда она облизывается, чтобы рот не склеился и не смерзся в одну линию — тогда остались бы только глаза; глазами не выберешь ту самую пластинку, не найдешь, нет-нет-нет-нет, нет, ее ведь надо лизнуть, ее ведь надо выбрать. Туве смотрит на белую кровь Бергена повсюду, наступает в нее, скользит носками ботинок не по погоде, взбирается на верхушку холма, где фонарь, и озирается на людей, метрономами шагающих мимо. Пора щелкнуть по кнопке на проводке, пролистать дальше.
Дальше начинается магия.
Туве смотрит в сумерки, когда огни зажигаются без предупреждения, когда лица съедает, когда остается одна единственно верная дорога, единственно правильный маршрут. Пахнет корицей, и Туве не поддается; она не любит ни корицы, ни глинтвейна, только запах снега, городской крови хлопьями по рукавам куртки, ворот которой хоть и поднят, но впускает по шее все, о чем только можно подумать вечером, зимним днем в двадцать четыре часа и четыреста пятьдесят четыре музыкальных агонии.
Туве старается звякнуть колокольчиком настолько тихо, насколько это возможно, просачиваясь внутрь. Здесь не пахнет ни корицей, ни снегом. Здесь пахнет людьми и их предвкушением счастья, скрипом выцарапанного пластика, вкусом картона и потертой на краях бумаги. Туве облизывается еще раз; у нее распухли и посинели губы, у нее руки не слушаются, как и половины присутствующих, у нее на шее камера, объектив тускнеет. Туве делает шаг за стеллаж и знает, что этот полумрак и огни за окном, и она, и она сошлись в этой именно точке для того, чтобы встретить кого-то, кто не подведет и не станет отрицать этот день в двадцать четыре часа и один ее протяжный вздох.
Туве тянет носом воздух, чтобы не захлебнуться, когда его тонкие пальцы тянут пластинку наверх. Туве ждет, что она как минимум упадет в обморок, как максимум взвоет, но она вмерзает в пол и не может дотянуться до камеры. Он стоит в пяти шагах. В пяти секундах звучания очередной песни — такой Туве еще не слышала никогда.